В юности Мелани Трамп, тогда еще Кнаус, строила модельную карьеру. Она принимала участие в лучших мировых показах и была на обложках таких известных изданий, как Vogue, Harper's Bazaar, Vanity Fair. Когда Мелани начала сотрудничать с мужским журналом GQ, то в 2000 году снялась в одной из фотосессий обнаженной. Наиболее известным снимком из этой серии является прикованая к портфелю Мелани на борту самолета, который принадлежал Трампу.
Я - не гей. Я всегда, когда разговоры касаются этой темы, отвечаю с приколом, что я физиологически на уровне брезгливости или инстинктов нахожусь в зоне безопасности и от гомосексуализма и от наркомании.
1) анальный секс - это просто не мое, в любых контекстах, 2) от иглы я всегда падаю в обморок - однажды перед операцией на позвоночнике я почти неделю не давался врачам взять у меня кровь из вены на СПИД.
Но с некоторых пор, оказавшись более внимательным и откровенным с друзьями, близкими, знакомыми, коллегами, я обнаружил, что гомосексуализм, можно сказать, теперь существует и в моей жизни - и мне надо в очередной раз определиться и занять (или изменить) свою позицию. И я смог определиться вновь, не став из активных гомофобов гомофилом, но я смог перестать особенно обращать внимания на то, кем в сексуальном плане являются мои друзья.
Мы можем даже продолжать прикалываться на эту тему - представляете, какое давление снимается с человека, когда он может шутить с близкими о проблемах.
Но все это - всего лишь предисловие. Я хотел рассказать о сообществе, за которым наблюдаю уже более года.
Сообщество "Дети-404. ЛГБТ-подростки. Мы есть!" появилось в ВК с марта 2013. Это паблик, в котором анонимно могут присылать свои истории подростки, которые или пытаются определиться в своей сексуальности, либо уже живущие в нетрадиционной ориентации.
Читаешь их истории и порой не можешь сдержать эмоций, включаясь в прочитанное целиком. Я буду время от времени публиковать истории, которые коснулись меня. Они о себе говорят больше, чем смогу прокомментировать я.
Я РАЗОЧАРОВАН В ЖИЗНИ И В ОТНОШЕНИЯХ. ВСЕ МОИ ВЛЮБЛЁННОСТИ И СИМПАТИИ НИЧЕМ ХОРОШИМ НЕ ЗАКОНЧИЛИСЬ
Проблем с самоидентификацией у меня нет. Я давно нашёл подходящие мне ярлыки. Лесбиянка и демибой (наполовину парень и наполовину агендер). Но сегодня это не так важно. Сейчас я бы просто хотел, чтобы вы прочитали мою историю.
Старый добрый 2007 год. Я обычный ребёнок. Хожу в садик, тискаю котов и не люблю манную кашу. Я очень не люблю розовый цвет и обожаю мультфильм «Тачки». Ещё совсем маленькая, глупая, наивная, такая доверчивая. Тяну свои ручонки к людям, хочу обнимать их, чувствовать живое тепло. Чертовски хочется жить.
Ноябрь, всё тот же 2007-й. Холодно, мерзко. И зачем мама (ещё не мать, пока ещё мама) отправила меня сегодня в садик? Сижу на кровати, болтаю ногами и болтаю ногами. Все на улице, играют, резвятся, кричат. А я не хочу. Мне слишком холодно.
Отрываю взгляд от пола. Напротив сидит ОНА. Чертовски красивая. Рыжая, голубоглазая, с веснушками по всему телу. Маленькое солнце. Недовольно хмурится, смотрит в окно. А я смотрю на неё. ОНА смотрит в окно. Я — на неё. Окно, ОНА, я. Окно. ОНА. Я. В спальне уже не холодно.
Зима, 2010 год. Всё ещё глупая и наивная, но людям доверять как-то не хочется. Второй год в школе, а уже хочется уйти. Друзей нет — их заменяют книги и учёба. Надо мной смеются, называют странной, сумасшедшей. Гнобят, иногда бьют. Я прощаю. Глупо.
В библиотеке всегда очень тихо и малолюдно. Здесь редко бывают. В основном посетителями становятся старшеклассники. Берут «Войну и мир», «Мёртвые души» и сборники стихов. Я же беру фэнтези, книги про животных. Любимая о котах-воинах, но это неважно.
Снова сижу одна, листаю страницы. Настолько поглощена чтением, что не замечаю, как рядом появляется КТО-ТО. От КОГО-ТО пахнет сладкими духами и совсем немного кофе. Поднимаю голову, внимательно осматриваю ЕЁ бледное лицо. Прекрасна. Резко отворачиваюсь и утыкаюсь в книгу.
На следующий день вижу ЕЁ здесь снова. И на следующий. И на следующей неделе. Надо перестать ходить в библиотеку.
Осень 2013 года. Уже изрядно уставшая, немного повзрослевшая, но всё ещё чертовски наивная. Людям доверять не хочу. И не надо.
Провожаю одноклассницу и по совместительству лучшую и единственную подругу. Иду медленно, смотрю на ноги. К. что-то рассказывает. Я не слушаю, либо не понимаю, что она говорит. Или мысли где-то далеко.
Получаю подзатыльник и резко поднимаю голову. Между нашими носами не больше трёх сантиметров. Судорожно выдыхаю и отстраняюсь, извиняюсь, обещаю впредь быть внимательнее.
У неё красивые глаза.
Ноябрь, 2014 год. Людям не доверяю совсем, боюсь их. Стараюсь не общаться без крайней необходимости. Исключение — подруга. Уже год как влюблён. Целый год не могу выбросить из головы взгляд её каре-зелёных глаз. Всё слишком плохо.
— Знаешь, было бы здорово, если бы ты была парнем.
— Но я и есть м-м-м парень.
— Ты же девочка!
Долгий разговор, объяснение терминологии. Можно не врать ей. Я парень в теле девушки.
Куда пропала тяга к ней?
Январь 2015-го. Я являюсь тем, кем я являюсь. Во многом разобрался, многое понял. Розовые очки сломаны и выброшены. Осколки из глаз так не достал.
В моей жизни появляется С. Прекрасная, невероятная, чертовски тёплая и такая любимая. Несмотря на разницу в возрасте (она старше на два года), С. быстро занимает место лучшей подруги, и теперь всё своё свободное время я провожу с ней. Я люблю её. Большая перемена, школьная библиотека. Мы сидим рядом. Я положил голову ей на плечо. Она читает стихи. Я читаю вместе с ней. Всё хорошо. Просыпаюсь уже у неё на коленях. Она замечает, что я уже не сплю, но не двигается. Что-то внутри меня щёлкает и я начинаю быстро и немного сумбурно признаваться ей в любви. Как жаль, что для неё я лишь друг.
Конец июля 2015 года. Я разбит. Всё ещё люблю.
Середина августа, 2015 год. В моей жизни появляется Петя. Девушка с простым и при этом очень странным никнеймом. Мы лишь друзья. Я переживаю из-за С. Она пытается оправиться после расставания с бывшей. Нам очень плохо. Мы нуждаемся друг в друге. Петя — нечто. Очень талантлива, крайне обаятельна. Милая и добрая, она стала для меня опорой и смыслом жизни.
Ночь с 15 на 16 ноября 2015-го. Я признаюсь ей. Кажется, она не против.
Конец июля 2016 года. Петя любит меня, но лишь как друга. Я разбит, но всё ещё поддерживаю тёплые отношения с ней. Она нужна мне, как воздух. Может, есть ещё надежда?
Август 2016-го. Мы общаемся уже год. Я её люблю.
Сентябрь 2016-го, то есть сейчас. Я не знаю, что мне делать. Я разочарован в жизни и в отношениях. Все мои влюблённости и симпатии ничем хорошим не закончились. Я начал пить и курить, всячески стараюсь навредить себе. И я очень боюсь. Боюсь, что всю жизнь проведу в полном одиночестве.
Сложный и противоречивый процесс инициации подростков во взрослый мир. Детские лица и взрослые эмоции. Борьба за признание индивидуальности. Взгляд становится откровением. Откровением пограничного возраста
Подросток — маргинальное состояние. Каждая из культур предлагает свои рецепты инициации из мира детства в мир взрослых. Крах культуры означает крах механизмов, адаптирующих ребенка в социуме. Неважно, будет ли это крах традиционной культуры, культуры патриархальной, матриархальной, культуры большой неделимой семьи (крестьянской культуры) перед лицом урбанизма или крах культуры, зиждущейся на определенной идеологии/религии перед лицом наступающей глобализации. Крах культурных механизмов, защищающих взрослеющего, сталкивает его лицом к лицу с яростью взрослого мира.
Дети — отражение мира взрослых. Более острое, осколкообразное. Детская ярость и ненависть не знают границ, у них нет механизмов сдерживания, которые есть у взрослых, живущих в условиях общественного договора.
Будет ли ребенок, не знающий смысла смерти и не изведавший боли, мучить животное, или будет ставить эксперименты над собственным телом в попытке понять его строение, он будет идти до конца, как в игре с машинками, разбитыми вдребезги затем, чтобы понять их строение. У подростков, которые еще дети, не выстроены защитные и сдерживающие механизмы, и детская жестокость поражает даже взрослых своей беспредельностью. Дети — ангелы; пока они не войдут в возраст половой зрелости, учат традиционные религии, у них еще нет грехов. Но те же дети со звериной реакцией и изощренностью ума порою кажутся существами, в которых еще не вложена душа: есть ум, есть изобретательность, ловкость, но нет сострадания. Их поведение сродни цивилизации, выросшей без опоры на культуру, на механизмы самосохранения: есть возможности к развитию, вплоть до самоуничтожения.
Евгений Мохорев вошел в фотографию на рубеже 1980-х — 1990-х гг., будучи совсем молодым человеком, который сам едва минул возраст «Подростка» Достоевского. Как и классик русской литературы, Мохорев — дитя Петербурга, города столь же необыкновенного для русского ландшафта, сколь и искусственного, вобравшего в себя квинтэссенцию русского культурного мятежа XVIII и последующих столетий. В ранних фотографиях Мохорева город был одним из равноправных героев наравне с подростками.
Тема взрослеющего человека, у которого впервые возникает вопрос самоидентификации и ощущение полноты собственного «я», была абсолютно новой для российской фотографии.
Эта тема — один из разделов многомерной темы индивидуального, темы, практически отсутствовавшей в советский период воспевания коллективного. Мохорев стал носителем «темы» новой эпохи. Разрушенная, но не до конца изжитая в общественном сознании, превратившаяся в неосознанный набор стереотипов коллективная культура советского времени обрекла Мохорева на роль изгоя: подростки — еще не взрослые, уже не дети, их откровенная саморепрезентация перед камерой — слишком подозрительным казалось это для ревнителей традиционного коллективного «я».
Петербург постсоветского времени, постепенно, дольше, чем за десятилетие очищающийся от хлама упадка, остается в работах Мохорева важной темой. Заброшенный в угоду столице-Москве Петербург-Ленинград, столица досоветской России, в начале перестройки был символом, многозначность которого вмещала в себя созвучия с темой обездоленного детства.
Постепенно Петербург преобразился. Теперь у Мохорева город и дети разведены: город — тема 35-миллиметровых штудий фотографа. В них он проявляет себя лирическим и жестким режиссером, разыгрывающим мизансцены в барочных и классицистических декорациях города Петра. Дети, подростки — тема продолжающегося проекта портретов, снятых в основном широкой камерой. Мохорев все больше сосредотачивается на портретах, на проявлении взрослых эмоций, теней взрослых мыслей на еще детских лицах героев.
Мохорев, как и раньше, не работает с «детьми улиц», бездомными, беспризорными. Его герои в большинстве своем дети из благополучных семей. Но в процессе диалога с фотографом с их лиц уходит маска защищенности, обнажается напряжение, которое не вооруженный талантом взгляд в состоянии уловить лишь в лицах детей улицы, постоянно вооруженных собственной агрессией против агрессии окружающего мира.
Мохореву удалось зафиксировать конфликт между подростком и миром взрослых, конфликт, обнажившийся в период перестройки, когда крушение советской культуры повлекло за собой крушение идеологических устоев, на которых строился непрочный, как выяснилось, фундамент личности людей советского времени. Человек в период перестройки оказался один на один с сартровским ужасом собственной экзистенции. Этот ужас порождает в человеке ярость сопротивления собственному знанию.
В постперестроечное время первыми с темнотой завтра встретились подростки. Те, кто уже знают о существовании смерти, но еще не ощутили ее дыхания. На фотографиях Мохорева их лица опалены яростью сопротивления, борьбы за признание своего существования, своего «я». В каких-то снимках они еще невинны, как античные боги, но на многих они стоят перед камерой, ощущая собственную предельность и запредельность познаваемости жизни. Конфликт детского лица и взрослой яростной мысли, отчеканенной во взгляде подростка, делает портреты Мохорева конечными откровениями, подобными фотографиям мертвецов, привораживающим зрителя, который продолжает твердить о том, как ужасно то, на что он смотрит.
Дмитрий Быков, учитель литературы в московских средних школах "Золотое сечение" и "Интеллектуал"
Скандал вокруг московской 57-й школы еще раз показал, что главное развлечение граждан сегодня - травить и проклинать. И прекрасная эпоха подъема с колен отличается именно этим - дикой концентрацией ненависти, готовой полыхнуть под любым предлогом
Раньше социальные сети были элементом взаимопомощи. У кого есть хороший врач? Кто спасет бездомную собачку? Какую школу с преподаванием японского вы мне подскажете? Сегодня Фейсбук прежде всего – инструмент распространения непроверенных слухов и травли, и главное развлечение контингента – проклинать. Угрожать петушатником, куда непременно надо отправить всех предполагаемых педофилов, растлителей и просто либералов. Впечатление такое, что страна никогда не выходила из зоны, что этой зоной она, в сущности, всегда и была – все косятся друг на друга с первобытной злобой и коллективно ищут, кого бы отправить в карцер.
Старый сталинский зэк Юрий Грунин, отличный поэт, успевший побывать и в немецком плену, и в Степлаге, – рассказывал, что после Кенгинского восстания зэки первым делом устроили собственный карцер. И отправляли туда всех, кто был не согласен с новым режимом. Это лагерное, тюремное сознание никуда не делось. И, как в тюрьме, всех больше всего интересуют сексуальные преступления: ведь тут грань между преступлением и нормой особенно тонка, и есть шанс поглумиться над невиновным. В этом и лагерное начальство, и «законники» усматривают особо соблазнительное наслаждение. Точнее всех написал об этом Валерий Попов: «Главное, что отвращало меня, - дух, победное торжество глупости, тупых устоев! Один мой знакомый, вернувшийся оттуда совершенно беззубым и сломленным, говорил мне, что именно эта торжествующая глупость есть самое невыносимое. Он рассказывал, например, что человек, оказавшийся в койке с весьма опытной девицей, которой, к его удивлению, не оказалось еще и семнадцати, человек этот был всеми презираемым, преследуемым, избиваемым: как же - он нарушил принятую мораль! Другой же, шофер такси, увидев на улице свою жену с каким-то мужчиной, въехал на тротуар, расплющил их и еще изувечилнемало ни в чем не повинных людей... Этот в тех местах считался, наоборот, героем».
Вот московская школа, которая, на мой вкус, слишком часто подчеркивала свою элитарность: этого у нас не прощают и вообще увенчивают главным образом для того, чтобы потом тем сочнее развенчать. Да и вообще некрасиво это как-то. Теперь эта школа, ученики которой всегда брали призы на олимпиадах и тем внушали дополнительную неприязнь, оказалась в центре скандала: оказывается, там учитель заводил романы со старшеклассницами. При этом, подчеркивают все комментаторы, он не педофил. И все про его увлечения знали. И старательно это скрывали. Но вот одна выпускница этой школы почему-то заговорила – и сеть превратилась в грандиозное моральное судилище.
Естественно, подключились наижелтейшие издания, где сидят обычно наипервейшие моралисты. Выяснилось, что в школе преобладают учителя-евреи, а значит, либерасты. А все либерасты, как известно, покрывают друг друга. Кампания по моральному осуждению учителя, его коллег, молчавших старшеклассниц и уволенных учителей (почему терпели?!) набирает обороты. Сеть сегодня – инструмент не взаимопомощи, а в первую очередь травли: почему так случилось? Вероятно, потому, что людям совершенно не за что стало себя уважать: они могут быть белоснежными только на фоне кого-то отвратительного. Это не обязательно еврей, подозреваемый в романах с малолетними (насколько платоническими были эти романы – обсуждается отдельно и смачно). Это может быть и министр, и министра тоже жалко: степень его виновности никого не интересует. Важно набежать, отметиться и дать совет: на петушатню.
Я не стану вдаваться в обсуждение ситуации в конкретной московской школе, потому что здесь не может быть объективного и, главное, доказательного мнения. Никто ничего не знает, да знать и не хочет. Мнение толпы сегодня переменчиво как никогда: сегодня затравили, завтра оказалось, что затравленный был не виноват, и на петушатню волокут уже тех, кто осмелился обвинить невинного.
Педофилия вообще такая удобная вещь, что демонстрировать праведный гнев можно без малейших доказательств: если вы заступаетесь за детушек, ваш праведный гнев априори получает индульгенцию.
Вспомните, какие скандалы на эту тему раскручивались вокруг Артека, вокруг прибалтийских банкиров, вокруг оппозиционера-эмигранта, – и всякий раз ни одного доказательства не находилось. Все исчерпывалось грандиозными кампаниями, и каждый торопился прибежать и отметиться: «Почему я не удивлен?», «Ну и мразь!», «А если бы так вашу дочь?!».
Любой, кто призывал к объективности, объявлялся пособником педофила. Любой, кто требовал доказательств, попадал в евреи (ясно же – зловредная, казуистическая нация).
А когда выясняется, что скандал возник на пустом месте либо все обстоятельства жестоко искажены, – можно и вяло покаяться, но репутация-то уже погублена, а количество мерзости в мире увеличено необратимо. И вот сегодня единственная радость у огромного большинства блогеров – это найти объект для безнаказанной травли (неважно, чиновник это, плохой родитель или подозреваемый учитель), затеять свару и регулярно отмечаться: повесить!утопить! вернуть смертную казнь! на петушатню! кастрировать! каленым железом!
Все по «Четвертой прозе»: сплошное и беспрерывное «убей его», даже если обвиняемый виновен лишь в том, что на грамм кого-то обвесил. Количество злобы, накопившейся в обществе, затемняет любой вопрос, отвлекает от него: тут уж не до объективного выяснения обстоятельств. Люди готовы сжечь подозреваемую школу со всем педсоставом – и весьма возможно, что ее в самом деле уничтожат, как советует феминистка-выпускница. Ровно по такому же зову сердца многие отправляются в самопровозглашенные новообразования, чтобы побесноваться под благородным предлогом (еще бы! Ведь они защищают стариков и детей!).
И когда нас спрашивают, чем же нам не угодила новая прекрасная эпоха подъема с колен, – имеет смысл ответить: вот этим. Дикой концентрацией ненависти, готовой полыхнуть под любым предлогом. Я не знаю, что может выпустить этот гной наружу, кроме масштабной войны всех со всеми. Потому что гной ни во что уже не превращается – обратной дороги нет.
Российский фотограф из Санкт-Петербурга (1967 г.р.). Основная тема Мохорева (последнее время он также использует фамилию Максимов) — самый хрупкий, и в то же время очень опасный человеческий материал: дети и подростки. Мохорев единственный из российских фотографов, кто на протяжении многих лет исследует эту тему. Он, как когда-то Селинджер, вторгся в ту территорию, в которую нет доступа взрослому человеку. Кроме этого, Мохорев известен как стрит-фотограф Петербурга.
Работы Евгения представляют галереи в Нью-Йорке и Париже, входят в списки самых дорогих фотографий пост-советского пространства, продаваемых на аукционе Sotheby’s в Лондоне. Евгений снимает на черно-белую пленку и камеры среднего формата. Для уличной фотографии использует 35-мм Leica.
Всем, кому интересно творчество Мохарева, я рекомендую посмотреть фильм «Хрупко: Русский фотограф Евгений Мохорев», который снял про него английский режиссер Кристиан Клингер:
